Неточные совпадения
В Соборе Левин, вместе с другими
поднимая руку и повторяя слова протопопа, клялся самыми страшными клятвами исполнять всё то,
на что надеялся губернатор. Церковная служба всегда имела влияние
на Левина, и когда он произносил слова: «целую крест» и оглянулся
на толпу этих молодых и старых
людей, повторявших то же самое, он почувствовал себя тронутым.
— Как попали! Как попали? — вскричал Разумихин, — и неужели ты, доктор, ты, который прежде всего
человека изучать обязан и имеешь случай, скорей всякого другого, натуру человеческую изучить, — неужели ты не видишь, по всем этим данным, что это за натура этот Николай? Неужели не видишь, с первого же разу, что все, что он показал при допросах, святейшая правда есть? Точнехонько так и попали в
руки, как он показал. Наступил
на коробку и
поднял!
Катерина. Я говорю: отчего
люди не летают так, как птицы? Знаешь, мне иногда кажется, что я птица. Когда стоишь
на горе, так тебя и тянет лететь. Вот так бы разбежалась,
подняла руки и полетела. Попробовать нешто теперь? (Хочет бежать.)
Самгин начал рассказывать о беженцах-евреях и, полагаясь
на свое не очень богатое воображение, об условиях их жизни в холодных дачах, с детями, стариками, без хлеба. Вспомнил старика с красными глазами, дряхлого старика, который молча пытался и не мог
поднять бессильную
руку свою. Он тотчас же заметил, что его перестают слушать, это принудило его повысить тон речи, но через минуту-две
человек с волосами дьякона, гулко крякнув, заявил...
Учитель встречал детей молчаливой, неясной улыбкой; во всякое время дня он казался
человеком только что проснувшимся. Он тотчас ложился вверх лицом
на койку, койка уныло скрипела. Запустив пальцы
рук в рыжие, нечесанные космы жестких и прямых волос,
подняв к потолку расколотую, медную бородку, не глядя
на учеников, он спрашивал и рассказывал тихим голосом, внятными словами, но Дронов находил, что учитель говорит «из-под печки».
Лютов видел, как еще двое
людей стали
поднимать гроб
на плечо Игната, но
человек в полушубке оттолкнул их, а перед Игнатом очутилась Алина; обеими
руками, сжав кулаки, она ткнула Игната в лицо, он мотнул головою, покачнулся и медленно опустил гроб
на землю.
На какой-то момент
люди примолкли. Мимо Самгина пробежал Макаров, надевая кастет
на пальцы правой
руки.
Говорила она с акцентом, сближая слова тяжело и медленно. Ее лицо побледнело, от этого черные глаза ушли еще глубже, и у нее дрожал подбородок. Голос у нее был бесцветен, как у
человека с больными легкими, и от этого слова казались еще тяжелей. Шемякин, сидя в углу рядом с Таисьей, взглянув
на Розу, поморщился, пошевелил усами и что-то шепнул в ухо Таисье, она сердито нахмурилась,
подняла руку, поправляя волосы над ухом.
Плотное, серое кольцо
людей, вращаясь, как бы расталкивало, расширяло сумрак. Самгин яснее видел Марину, — она сидела, сложив
руки на груди, высоко
подняв голову. Самгину казалось, что он видит ее лицо — строгое, неподвижное.
— Хор! Хор! — кричал рыженький клоун, вскочив
на стул, размахивая
руками, его тотчас окружило десятка два
людей, все
подняли головы.
Самгин подвинулся к решетке сада как раз в тот момент, когда солнце, выскользнув из облаков, осветило
на паперти собора фиолетовую фигуру протоиерея Славороссова и золотой крест
на его широкой груди. Славороссов стоял,
подняв левую
руку в небо и простирая правую над толпой благословляющим жестом. Вокруг и ниже его копошились
люди, размахивая трехцветными флагами, поблескивая окладами икон, обнажив лохматые и лысые головы.
На минуту стало тихо, и зычный голос сказал, как в рупор...
Вскрикивая, он черпал горстями воду, плескал ее в сторону Марины, в лицо свое и
на седую голову.
Люди вставали с пола,
поднимая друг друга за
руки, под мышки, снова становились в круг, Захарий торопливо толкал их, устанавливал, кричал что-то и вдруг, закрыв лицо ладонями, бросился
на пол, — в круг вошла Марина, и
люди снова бешено, с визгом, воем, стонами, завертелись, запрыгали, как бы стремясь оторваться от пола.
— Святая истина! — вскричал Безбедов,
подняв руки на уровень лица, точно защищаясь, готовясь оттолкнуть от себя что-то. — Я —
человек без средств, бедный
человек, ничем не могу помочь, никому и ничему! — Эти слова он прокричал, явно балаганя, клоунски сделав жалкую гримасу скупого торгаша.
Круг все чаще разрывался,
люди падали, тащились по полу, увлекаемые вращением серой массы, отрывались, отползали в сторону, в сумрак; круг сокращался, — некоторые, черпая горстями взволнованную воду в чане, брызгали ею в лицо друг другу и, сбитые с ног, падали. Упала и эта маленькая неестественно легкая старушка, — кто-то
поднял ее
на руки, вынес из круга и погрузил в темноту, точно в воду.
Известный адвокат долго не соглашался порадовать
людей своим талантом оратора, но, наконец, встал, поправил левой
рукой полуседые вихры, утвердил
руку на жилете, против сердца, и, высоко
подняв правую, с бокалом в ней, начал фразой
на латинском языке, — она потонула в шуме, еще не прекращенном.
На дороге снова встал звонарь, тяжелыми взмахами
руки он крестил воздух вслед экипажам;
люди обходили его, как столб. Краснорожий
человек в сером пиджаке наклонился,
поднял фуражку и подал ее звонарю. Тогда звонарь, ударив ею по колену, широкими шагами пошел по средине мостовой.
Клим отказался. Тогда Тагильский, пожав его
руку маленькой, но крепкой
рукою,
поднял воротник пальто, надвинул шляпу
на глаза и свернул за угол, шагая так твердо, как это делает
человек, сознающий, что он выпил лишнее.
— Ваша фамилия? — спросил его жандармский офицер и, отступив от кровати
на шаг, встал рядом с
человеком в судейском мундире; сбоку от них стоял молодой солдат,
подняв руку со свечой без подсвечника, освещая лицо Клима; дверь в столовую закрывала фигура другого жандарма.
Каратаев положил голову
на руки и оперся
руками на стол. Я молча глядел
на него и ожидал уже тех чувствительных восклицаний, пожалуй, даже тех слез,
на которые так щедр подгулявший
человек, но когда он
поднял голову, меня, признаюсь, поразило глубоко грустное выражение его лица.
— Ну, посуди, Лейба, друг мой, — ты умный
человек: кому, как не старому хозяину, дался бы Малек-Адель в
руки! Ведь он и оседлал его, и взнуздал, и попону с него снял — вон она
на сене лежит!.. Просто как дома распоряжался! Ведь всякого другого, не хозяина, Малек-Адель под ноги бы смял! Гвалт
поднял бы такой, всю деревню бы переполошил! Согласен ты со мною?
— Не пугайся, Катерина! Гляди: ничего нет! — говорил он, указывая по сторонам. — Это колдун хочет устрашить
людей, чтобы никто не добрался до нечистого гнезда его. Баб только одних он напугает этим! Дай сюда
на руки мне сына! — При сем слове
поднял пан Данило своего сына вверх и поднес к губам. — Что, Иван, ты не боишься колдунов? «Нет, говори, тятя, я козак». Полно же, перестань плакать! домой приедем! Приедем домой — мать накормит кашей, положит тебя спать в люльку, запоет...
— Постой, голубчик! — закричал кузнец, — а вот это как тебе покажется? — При сем слове он сотворил крест, и черт сделался так тих, как ягненок. — Постой же, — сказал он, стаскивая его за хвост
на землю, — будешь ты у меня знать подучивать
на грехи добрых
людей и честных христиан! — Тут кузнец, не выпуская хвоста, вскочил
на него верхом и
поднял руку для крестного знамения.
Ведьма сама почувствовала, что холодно, несмотря
на то что была тепло одета; и потому,
поднявши руки кверху, отставила ногу и, приведши себя в такое положение, как
человек, летящий
на коньках, не сдвинувшись ни одним суставом, спустилась по воздуху, будто по ледяной покатой горе, и прямо в трубу.
На одной сидит
человек с намыленным подбородком, другой держит его указательным и большим пальцами за нос,
подняв ему голову, а сам, наклонившись к нему, заносит правой
рукой бритву, наполовину в мыле.
А когда Славка,
подняв вместе с гробом
на плечи, понесли из комнаты
на двор, то мать его громко кричала и билась
на руках у
людей, прося, чтобы и ее зарыли в землю вместе с сыном, и что она сама виновата в его смерти.
— Да дай же я хоть обниму тебя
на прощанье, странный ты
человек! — вскричал князь, с нежным упреком смотря
на него, и хотел его обнять. Но Парфен едва только
поднял свои
руки, как тотчас же опять опустил их. Он не решался; он отвертывался, чтобы не глядеть
на князя. Он не хотел его обнимать.
На этом пункте они всегда спорили. Старый штейгер относился к вольному
человеку — старателю — с ненавистью старой дворовой собаки. Вот свои работы — другое дело… Это настоящее дело, кабы сила брала. Между разговорами Родион Потапыч вечно прислушивался к смешанному гулу работавшей шахты и, как опытный капельмейстер, в этой пестрой волне звуков сейчас же улавливал малейшую неверную ноту. Раз он соскочил совсем бледный и даже
поднял руку кверху.
Человек медленно снял меховую куртку,
поднял одну ногу, смахнул шапкой снег с сапога, потом то же сделал с другой ногой, бросил шапку в угол и, качаясь
на длинных ногах, пошел в комнату. Подошел к стулу, осмотрел его, как бы убеждаясь в прочности, наконец сел и, прикрыв рот
рукой, зевнул. Голова у него была правильно круглая и гладко острижена, бритые щеки и длинные усы концами вниз. Внимательно осмотрев комнату большими выпуклыми глазами серого цвета, он положил ногу
на ногу и, качаясь
на стуле, спросил...
А сбоку и немного сзади него тяжело шел рослый бритый
человек, с толстыми седыми усами, в длинном сером пальто
на красной подкладке и с желтыми лампасами
на широких штанах. Он тоже, как хохол, держал
руки за спиной, высоко
поднял густые седые брови и смотрел
на Павла.
Люди разбились
на две группы — одна, окружив станового, кричала и уговаривала его, другая, меньше числом, осталась вокруг избитого и глухо, угрюмо гудела. Несколько
человек подняли его с земли, сотские снова хотели вязать
руки ему.
В первые минуты
на забрызганном грязью лице его виден один испуг и какое-то притворное преждевременное выражение страдания, свойственное
человеку в таком положении; но в то время, как ему приносят носилки, и он сам
на здоровый бок ложится
на них, вы замечаете, что выражение это сменяется выражением какой-то восторженности и высокой, невысказанной мысли: глаза горят, зубы сжимаются, голова с усилием поднимается выше, и в то время, как его
поднимают, он останавливает носилки и с трудом, дрожащим голосом говорит товарищам: «простите, братцы!», еще хочет сказать что-то, и видно, что хочет сказать что-то трогательное, но повторяет только еще раз: «простите, братцы!» В это время товарищ-матрос подходит к нему, надевает фуражку
на голову, которую подставляет ему раненый, и спокойно, равнодушно, размахивая
руками, возвращается к своему орудию.
— Теперича что я должен с избой со своей сделать? Кто в ней теперича сидит? какие
люди?
на кого они
руку подняли? Коли ежели по-настоящему, сжечь ее следует, эту самую избу — только и всего!
В нем самом было что-то от «Испанского дворянина»: однажды
на площади перед каланчой трое пожарных, забавляясь, били мужика; толпа
людей,
человек в сорок, смотрела
на избиение и похваливала солдат. Ситанов бросился в драку, хлесткими ударами длинных
рук посшибал пожарных,
поднял мужика и сунул его к
людям, крикнув...
Корзина с провизией склонилась в
руках ослабевшего
человека, сидевшего в углу вагона, и груши из нее посыпались
на пол. Ближайший сосед
поднял их, тихо взял корзину из
рук спящего и поставил ее рядом с ним. Потом вошел кондуктор, не будя Матвея, вынул билет из-за ленты его шляпы и
на место билета положил туда же белую картонную марку с номером. Огромный
человек крепко спал, сидя, и
на лице его бродила печальная судорога, а порой губы сводило, точно от испуга…
«Никогда я
на женщину
руки не
поднимал, — уж какие были те, и Дунька, и Сашка… разве эта — ровня им! А замучил бы! Милая, пала ты мне
на душу молоньей — и сожгла! Побить бы, а после — в ногах валяться, — слёзы бы твои пил! Вот еду к Мокею Чапунову, нехорошему
человеку, снохачу. Зажгу теперь себя со всех концов —
на кой я леший нужен!»
Он в первый раз назвал её так, пугливо оглянулся и
поднял руку к лицу, как бы желая прикрыть рот. Со стены, из рамы зеркала,
на него смотрел большой, полный, бородатый
человек, остриженный в кружок, в поддёвке и сиреневой рубахе. Красный, потный, он стоял среди комнаты и смущённо улыбался мягкой, глуповатой улыбкой.
Поздно. Справа и сзади обрушились городские с пожарным Севачевым и лучшими бойцами во главе; пожарный низенький, голова у него вросла в плечи,
руки короткие, —
подняв их
на уровень плеч, он страшно быстро суёт кулаками в животы и груди
людей и опрокидывает, расталкивает, перешибает их надвое. Они изгибаются, охая, приседают и ложатся под ноги ему, точно брёвна срубленные.
Шакир шагал стороной, без шапки, в тюбетейке одной, она взмокла, лоснилась под дождём, и по смуглому лицу татарина текли струи воды. Иногда он,
подняв руки к лицу, наклонял голову, мокрые ладони блестели и дрожали; ничего не видя перед собою, Шакир оступался в лужи, и это вызывало у
людей, провожавших гроб, неприятные усмешки. Кожемякин видел, что горожане смотрят
на татарина косо, и слышал сзади себя осуждающее ворчание...
Откуда-то из-за угла вынырнул молодой
человек в красной рубахе и поддевке и промчался мимо, чуть с ног меня не сшиб. У него из
рук упала пачка бумаг, которую я хотел
поднять и уже нагнулся, как из-за угла с гиком налетели
на меня два мужика и городовой и схватили. Я ровно ничего не понял, и первое, что я сделал, так это дал по затрещине мужикам, которые отлетели
на мостовую, но городовой и еще сбежавшиеся
люди, в том числе квартальный, схватили меня.
Вдруг Дениска сделал очень серьезное лицо, какого он не делал, даже когда Кузьмичов распекал его или замахивался
на него палкой; прислушиваясь, он тихо опустился
на одно колено, и
на лице его показалось выражение строгости и страха, какое бывает у
людей, слышащих ересь. Он нацелился
на одну точку глазами, медленно
поднял вверх кисть
руки, сложенную лодочкой, и вдруг упал животом
на землю и хлопнул лодочкой по траве.
Литвинов встрепенулся и увидал перед собою своего
человека с запиской в
руках. Он узнал почерк Ирины… Еще не распечатав записки, он уже предчувствовал беду и склонил голову
на грудь и
поднял плечи, как бы хоронясь от удара.
Она выпрямлялась, ждала, но патруль проходил мимо, не решаясь или брезгуя
поднять руку на нее; вооруженные
люди обходили ее, как труп, а она оставалась во тьме и снова тихо, одиноко шла куда-то, переходя из улицы в улицу, немая и черная, точно воплощение несчастий города, а вокруг, преследуя ее, жалобно ползали печальные звуки: стоны, плач, молитвы и угрюмый говор солдат, потерявших надежду
на победу.
— Погубил
человека? — продолжал Лунёв. Тогда Павел вздрогнул, будто его кнутом ударили,
поднял руку, положил её
на плечо Лунёва и возбуждённо заговорил...
Люди толкались, забегая один вперёд другого, размахивали
руками, кидали в воздух шапки, впереди всех, наклонив голову, точно бык, шёл Мельников с тяжёлою палкой в
руках и национальным флагом
на ней. Он смотрел в землю, ноги
поднимал высоко и, должно быть, с большой силою топал о землю, — при каждом ударе тело его вздрагивало и голова качалась. Его рёв густо выделялся из нестройного хаоса жидких, смятённых криков обилием охающих звуков.
За ним, подпрыгивая и вертя шеями, катились по мостовой какие-то тёмные и серые растрёпанные
люди, они
поднимали головы и
руки кверху, глядя в окна домов, наскакивали
на тротуары, сбивали шапки с прохожих, снова подбегали к Мельникову и кричали, свистели, хватались друг за друга, свиваясь в кучу, а Мельников, размахивая флагом, охал и гудел, точно большой колокол.
Крестьяне, зарядив свои ружья, отправились в назначенные для них места, и
на лугу осталось не более осьмидесяти
человек, вооруженных по большей части дубинами, топорами и рогатинами. К ним вскоре присоединилось сотни три женщин с ухватами и вилами. Ребятишки, старики, больные — одним словом, всякой, кто мог только двигаться и
подымать руку, вооруженную чем ни попало, вышел
на луг.
Кучки по четыре
человека расходились вправо и влево, растянулись в длинную цепь и разом исчезли в кустах, кроме одного, который вдруг рванулся всем телом,
поднял руки и тяжело рухнулся
на землю.
Погасла милая душа его, и сразу стало для меня темно и холодно. Когда его хоронили, хворый я лежал и не мог проводить
на погост дорогого
человека, а встал
на ноги — первым делом пошёл
на могилу к нему, сел там — и даже плакать не мог в тоске. Звенит в памяти голос его, оживают речи, а
человека, который бы ласковую
руку на голову мне положил, больше нет
на земле. Всё стало чужое, далёкое… Закрыл глаза, сижу. Вдруг —
поднимает меня кто-то: взял за
руку и
поднимает. Гляжу — Титов.
Цена его слов известна мне была, а обидели они меня в тот час. Власий —
человек древний, уже едва ноги передвигал, в коленях они у него изогнуты, ходит всегда как по жёрдочке, качаясь весь, зубов во рту — ни одного, лицо тёмное и словно тряпка старая, смотрят из неё безумные глаза. Ангел смерти Власия тоже древен был — не мог
поднять руку на старца, а уже разума лишался
человек: за некоторое время до смерти Ларионовой овладел им бред.
Серьезное страдание о том, что он мог
поднять руку на этого
человека и бить его, продолжалось.
Она следила за ним. Он
подымал глаза и улыбался сырому, сверкающему морскому воздуху; пустота казалась ему только что опущенным, немым взглядом. Взгляд принадлежал ей; и требование, и обещанная чудесная награда были в этих оленьих, полных до краев жизнью глазах, скрытых далеким берегом.
Человек, рискнувший
на попытку поколебать веру Аяна, был бы убит тут же
на месте, как
рука расплющивает комара.